Портфель для словесника

"Цель жизни нашей..."

Татьяна Ларина — единственно цель­ная натура в романе Пушкина. Никакие внешние причины не ломают ее духовного склада, ее внутреннего мира.

Она — «русская душою». Она — «милый идеал» от на­чала и до конца романа. Ей одной отдана любовь поэта.

Внешние обстоятельства, которые могли повлиять на Татьяну — и повлияли! — были весьма многочисленны: она, русская душою, лучше говорила и писала по-французски, к примеру...

Но это и другие «противоречия» — внешние черты ее характера, не касающиеся внутренней сути души, дейст­вительно русской, ибо она воплотила в себе духовные качества народа — и не только «преданья старины», «сны», «сказки», веру в предсказанья и гаданья и пр., но — веру в Бога.

Как бы к этому ни относиться, но очень многое в ха­рактере Татьяны определяется этой верой. И, конечно же, не риторические формулы звучат в устах Татьяны, когда она, переступив через условности светской морали, повинуясь чувству любви, пишет Онегину:

В современном нерелигиозном сознании, исключающем мистику», под судьбой понимают стечение обстоятельств и жизни человека или народа. Но в 19 веке верующий человек свои представления о судьбе связывал с божест­венным промыслом. И Татьяна Ларина в этом отношении не исключение.

В VIII главе, отказывая Онегину, Татьяна следует завету и заповедям любви, одна из которых гласит: «Не прелюбы сотвори».

Но дело не только в этом.

Татьяна «высказывает правду поэмы. О, я ни слова не скажу про ее религиозные убеждения, про взгляд на та­инство брака — нет, этого я не коснусь, — писал Ф. М. Достоевский. — Но что же: потому ли она отказалась идти за ним (Онегиным) (...) что (...) не способна на смелый шаг, не в силах порвать свои путы, не в силах пожертвовать обаянием почестей, богатства, светского своего значения, условиями добродетели? Нет (...) Счастье не в одних только наслаждениях любви, а в высшей гармонии духа. Чем успокоить дух, если назади стоит нечестный, безжалостный, бесчеловечный поступок? (...) Какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии?.. Скажут: да ведь несчастен же и Онегин: одного спасла, а другого погубила! Позвольте, тут другой вопрос, и даже, может быть, самый важный в поэме. Кстати, вопрос: почему Татьяна не пошла с Онегиным, имеет у нас, по крайней мере, в литературе нашей, своего рода историю весьма характерную... И всего характернее, что нравственное раз­решение этого вопроса столь долго подвергалось у нас сомнению»¹.

Ф. М. Достоевский об искусстве. — М., 1973. — С. 358—360.

Отказ Ф. М. Достоевского говорить о религиозных убеждениях Татьяны, не желающей изменить своему мужу, пусть и нелюбимому, вполне понятен и продиктован, судя но всему, простой очевидностью объяснения: для человека ве­рующего (а Татьяна, несомненно, искренне и нелицемерно верила в Бога) следование в жизни требованиям христи­анского учения есть не подлежащая сомнению норма поведения; ведь сказано же: «Брак у всех да будет честен и ложе непорочно; блудников же и прелюбодеев судит Бог»,

Нет, не боязнь «общественного мнения», как думал В. Р. Белинский, удерживает Татьяну от гибельного шага, но понимание и осознание ответственности перед Богом за грех удерживают ее, любящую Онегина.

И Машу Троекурову, героиню «Дубровского», останав­ливает, конечно же, не боязнь огласки, не мнение света, но слова обета, произнесенные во время венчания. «Обряд был кончен, - читаем в повести. - Она чувствовала хо­лодный поцелуй немилого супруга, она слышала веселые поздравления присутствующих и все еще не могла поверить, что жизнь ее была навеки окована, что Дубровский не при­лете освободить ее».

Когда же Дубровский все же появился, когда он ска­зал ей: «Вы - свободны», — она ответила: «Нет... Поздно — я обвенчана, я жена князя Верейского.

- Что вы говорите, - закричал с отчаяния Дубров­ский, — нет, вы не жена его; вы были приневолены, вы никогда не могли согласиться...

- Я согласилась, я дала клятву, — возразила она с твердостию, -  князь мой муж, прикажите освободить его и оставьте меня с ним. Я не обманывала. Я ждала вас до последней минуты… Но теперь, говорю вам, теперь поздно. Пустите нас».

Нет никаких сомнений и в том, что и Марья Гаври­ловна из пушкинской «Метели» ни одному из женихов, которые, «кружились и тут около милой и богатой невесты», «не подавала и малейшей надежды», потому что была обвенчана.

Случилось так, что она стала женой человека, даже имени которого не знала. Но это — случилось, и преступить запретную черту она не может.

Не может эту черту преступить и Бурмин, однажды в жизни поступивший весьма неосторожно. «Непонятная, непростительная ветреность», «преступная... проказа» — так он сам называет свое неожиданное и непонятное венчание...

Он не знает, с кем он венчался. Он не знает, где он венчался. Но он — венчался. Он женат. И он находит в себе силы отказаться от своего счастья: признавшись в любви Марье Гавриловне, он говорит ей: «Да, я знаю, я чувствую, что вы были бы моею, но — я несчастнейшее создание... я женат!»

Нравственные проблемы «Евгения Онегина» и всего творчества Пушкина не могут быть поняты при их рас­смотрении вне христианского учения, без учета того, что 19 век был по преимуществу веком христианской культуры и морали, опиравшейся на более чем 800-летнюю тра­дицию.

Но скажем и о другом. Рассмотрение поступка Татьяны возможно и с точки зрения неких изменчивых норм нрав нравственности, вырабатываемых людьми в процессе историче­ского развития и обретающих, как утверждают современ­ные философы, «форму безличного долженствования, равно обращенного ко всем, но ни от кого не исходящего пове­ления... Выполнение каждым нравственных требований контролируется всеми».

Не станем настаивать на том, что система, в которой «повеление» ни от кого не исходит, а «выполнение каждым нравственных требований контролируется всеми», - плоха. Отметим только, что критерии нравственности в прагматиче­ской системе «общественного договора», регламентирующего поведение людей, оказываются на практике не просто зыб­кими и расплывчатыми в силу возможности взаимоисклю­чающего их толкования, но ведут к результатам прямо противоположным тем, которые ожидались.

Для В. Г. Белинского, напомним, смирение Татьяны, ее отказ Онегину, нежелание осквернить семью — безнрав­ственно, ибо безнравственно, по мнению, критика, жить в браке без любви... До «новой», кажущейся В. Г. Белинскому идеальной, морали Татьяна еще не доросла, она ещё, по мнению критика, недостаточно развита, она в этом смыс­ле — «нравственный эмбрион»... Она должна была бы оставить мужа и начать новую, «нравственную» жизнь.

Но спросим: не забывается ли при этом, что первый же шаг Татьяны к новой, «нравственной» жизни по любви с любимым человеком начался бы с поступка без­нравственного, бесчестного, с обмана, с нарушения добро­вольно, самою же Татьяной данного слова быть верной женой мужу?

Или этим можно пренебречь? Или можно быть счастли­вым, наслаждаться «нравственной» жизнью, сделав несчаст­ным другого?

Удерживает Татьяну корнями уходящее в народное миропонимание представление о нравственности, христиан­ская мораль и внутреннее, не высказанное словами ощу­щение, пробуждаемое совестью знание: счастье одних не построить на несчастье других.

Об этой высокой правде, равно справедливой для всех, и напомнил Ф. М. Достоевский.

Нет, своим отказом Татьяна «не погубила» Онегина, не сделала его несчастным, как думается некоторым крити­кам; скорее наоборот: своим отказом, похожим на прине­сение себя в жертву, она и Онегина спасла и, может быть, указала ему путь к нравственному, духовному воз­рождению.

Счастье человека лишь в незначительной степени за­висит от внешних причин; оно - в душе человека; и тщетно его искать на путях социального или политического прогресса.

Социально-политические проблемы не играют в романе заметной роли; они уходят на второй, на третий план, но игнорировать их вовсе было бы неправильно уже хотя бы потому, что они традиционно считаются одними из главных в романе (к примеру, даже одиночество Татьяны в своей среде иногда объясняется тем, что ее окружали помещики-крепостники, которые «к крестьянам... относились плохо», а «при посредстве няни она входит в соприкосновение и с трудовой крестьянской средой», и потому, надо думать, привязывается к ней; а Онегин становится ей мил чуть ли не за то, что «в глазах помещиков-крепост­ников заслуживает в Онегине осуждения, Татьяне пред­ставляется достоинством. Онегин не принадлежит к типу Гвоздиных, Скотининых и Пустяковых. Он щедр, бескорыс­тен. Он испугал всех своим «вольнодумством». Уже этого одного достаточно, чтобы дать пищу «воображению мя­тежному и сердцу, пламенному и нежному» Татьяны»¹ и т. д.).

Соколова Л. А. Татьяна Ларина (Опыт изучения образа)// Пушкин в школе. — М., 1951, —С. 295—306.